Ниже приводится речь о Ломоносове историка Михаила Погодина прочитанная им в торжественном столетнем собрании Московского Университета 12 января 1855 года.
Взята из книги:
Погодин М.С. «Вечное начало. Русский дух», Москва, Изд-во «Институт русской цивилизации», 2011. ISBN 978-5-902725-75-6. «Воспоминания о Ломоносове», Стр. 727-740.
Ломоносов Михаил Васильевич (1711-1765)
-
Герман
- Сообщения: 2121
- Зарегистрирован: 26 июн 2013, 12:15
-
Герман
- Сообщения: 2121
- Зарегистрирован: 26 июн 2013, 12:15
Re: Ломоносов Михаил Васильевич (1711-1765)
«Воспоминания о Ломоносове
(в торжественном столетнем собрании
Московского Университета,
12 января 1855 года)
Есть имя, которому Университет Московский, празднуя свое столетие, обязан в особенности воздать торжественно подобающую честь. Это первоначальник отечественной науки, славный сеятель просвещения, естествоиспытатель, химик, физик, географ, металлург, историк, филолог, прозаик, поэт — тот, кто в умственной области поднял один на могучие плечи свои преобразовательное дело Петра Великого, кто посвятил всю жизнь свою наукам, боролся до последнего истощения сил с их противниками, защищал их святое дело перед кем было нужно, употреблял все усилия для распространения их в Отечестве, возделывал одинаково все отрасли знания, везде оказал блистательные успехи и сделал славные открытия, везде представил образцы и указал путь надолго своим преемникам, дал почувствовать впервые прелесть родного языка, извлек из него неслыханные дотоле звуки, открыл новый мир наслаждений высоких и прекрасных, привел в восторг несколько поколений и повел этот славный хор деятелей мысли и слова, которыми гордится по праву Отечество, которые составляют чистейшую его славу, — тот, наконец, кому принадлежит начальный чертеж Московского Университета, кто обрадовался прежде всех высокой радостью его благодетельному для Отечества учреждению, кто доставил ему первых наставников русских, своих воспитанников, наших прародителей, кто предсказал его будущую — теперь уже настоящую славу…
Милостивые государи! Это имя перелетает уже верно по вашим устам, и сердце ваше благоговейно бьется в нетерпеливом ожидании, чтоб я прекратил скорее исчисление заслуг и достоинств, действительно бесчисленных, и произнес скорее, во всеуслышание, это славное, это драгоценное, это священное в отечественных летописях имя, которым лучше, яснее и сильнее выразится все мною сказанное и не сказанное, — несказанное.
Ломоносову, Ломоносову должны мы ныне воздать подобающую ему честь!
* * *
Ломоносов принадлежит всей России, всему Отечеству, но в особенности принадлежит он Петербургской Академии наук, где он служил, и Московскому Университету, в основании которого принимал деятельное, непосредственное участие.
Есть еще живая, родственная связь между Ломоносовым и Университетом — настоящее русское слово, которое он установил, которое возделать и возрастить досталось после него Московскому Университету.
От лица Академии и Университета, принадлежа им вместе, буду я говорить о знаменитейшем Русском Академике и Русском Профессоре.
Мы все знаем наизусть жизнь Ломоносова, но есть какое-то особенное удовольствие припомнить ее всем вместе, здесь, в стенах Московского Университета, на светлом празднике науки, пред лицом достойнейших ее представителей и почитателей, — есть какое-то особенное удовольствие повторить в мыслях последовательно все степени восхождения великого мужа от силы в силу, принять участие биением своего сердца во всех ее превратностях и в заключение единодушно и единогласно принести усердную, искреннюю, глубокую дань хвалы и благодарности ему, общему нашему отцу и первоначальнику.
Назидательную картину открывает нам жизнь Ломоносова, представляя его в борьбе со всеми возможными препятствиями на пути, и с полною победою, хотя прибавим с глубоким вздохом, и после смерти. Это вместе и чудная картина, — одно из самых разительных явлений в нашей истории, обильной чудесами!
Кому могло впасть на ум, кто мог когда-нибудь вообразить, чтоб продолжать дело Петрово в области самой высокой, преобразовать родной язык и посадить европейскую науку на русской почве предоставлено было судьбою простому крестьянину, который родился в курной избе, там, там, далеко, в стране снегов и метелей, у края обитаемой земли, на берегах Белого моря; который до семнадцатилетнего возраста занимался постоянно одной рыбной ловлей, увлекся на несколько времени в недра злейшего раскола и был почти сговорен уже с невестою из соседней деревни!
Даровитый юноша, плавая по открытому морю, в утлом челне, сам-друг с отцом, даже до близости к полюсу, видя звездное небо, расстилавшееся по долгим северным ночам необозримым шатром над его головою, озаряясь внезапно северными сияниями, подвергаясь беспрерывным опасностям бурь и ветров, находясь часто в близком соприкосновении со смертью, даровитый юноша начал рано, без сомнения, волноваться сердцем, рано все умственные способности его пришли в движение, и в восприимчивой душе его, поражавшейся беспрестанно чудными явлениями окружающей природы, возбудилось любопытство, возникли плодотворные вопросы: от чего, для чего, почему? Рано послышался ему внутренний, таинственный голос:
Отрок! Оставь рыбака!
Мрежи иные тебя ожидают, иные заботы:
Будешь умы уловлять, будешь помощник Царям.
Не станем входить теперь в исследование его стремления, почти непостижимого, и перескажем главные события его жизни в последовательном порядке.
* * *
Ломоносов выучился грамоте украдкой от злой мачехи у сельского дьячка. Случайно увидел он у соседа две книги: «Грамматику» М. Смотрицкого и «Арифметику» Л. Магницкого; принялся читать их и перечитывать с глубочайшим вниманием, и хотя не мог вразуметь вполне без руководства, но получил понятие о каких-то правилах. Он назвал после эти книги вратами своей учености, но самое сильное действие произвела на него псалтырь Симеона Полоцкого, переложенная в стихи. Воображение его было так поражено симфонией рифм и единомерностью слогов, что искусство стихотворное представилось сверхъестественным даром. Он спрашивал, кто этот Симеон Полоцкий и где можно научиться его очаровательному искусству. Симеона Полоцкого нет уже на свете, получил он себе в ответ, искусству его научиться нигде нельзя, кроме Москвы и Киева, а источник всех знаний заключается в латинском языке.
И семнадцатилетний рыбак, среди приготовлений к своей свадьбе, решился бежать из отеческого дома, достичь Москвы, во что бы то ни стало, и предаться там учению…
Через его деревню проходит обоз с мороженою рыбой. Ломоносов вздумал к нему пристать, чтоб вернее и безопаснее совершить вместе дальний и неизвестный путь. Следующей ночью, когда все в доме спали, встал он, оделся в нагольный тулуп и с двумя книгами, единственными своими драгоценностями, пустился догонять будущих своих путеводителей. Бежа без отдыха, он догнал их уже на третий день, в осьмидесяти верстах от дому, и выпросил у приказчика позволения ему сопутствовать.
Тысячу верст прошел он с обозом пешком, терпя голод и холод, — и вот, через три недели такого трудного странствования, засветились пред ним золотые главы белокаменной Москвы.
Как забилось его юное, пылкое сердце! Он достиг своей цели, он в Москве, он счастлив!
Обоз остановился ночевать на торговой площади. Ломоносов, утомленный дорогой, взволнованный разнообразными чувствами, погрузился в глубокий сон под открытым небом, в морозную ночь, на возу с рыбою.
Золотые сны представились, верно, его юному, пылкому воображению!
Миновала ночь. Рассветает. Нетерпеливый юноша проснулся прежде всех — и золотые сны сменились ужасной действительностью. Он опомнился и увидел всю беспомощность своего положения. Куда ему деться, к кому обратиться? Он никого не знает, и у него ничего нет. Несчастный облился горькими слезами, пал на колено и, обращая глаза к ближней церкви, молил Бога, чтоб его призрел и помиловал.
Горячая молитва была услышана!
Начинает народ собираться на площадь. Приходит какой-то дворецкий к обозу, родом из их стороны, узнает о намерениях молодого человека и приглашает жить пока у себя с дворовыми людьми.
У дворецкого был знакомый монах в Заиконоспасском монастыре, при котором находилась Славяно-греко-латинская академия. К нему обратился добрый человек с просьбой поместить земляка в училище. Монах взялся хлопотать, но встретилось тотчас затруднение: в училище не принимались состоявшие в подушном окладе; смелый Ломоносов назвался дворянином и был принят, оставаясь в услужении у монаха.
На осьмнадцатом году отроду садится он за латинскую азбуку. Семинаристы смеются над ним, указывая пальцами: вот какой болван пришел учиться по-латыни. Но этот болван молчит, сидит, твердит склонения, твердит спряжения, учит синтаксис и через год приобретает такие познания в латинском языке, что сочиняет краткие стихи. Он начинает учиться по-гречески, получает доступ к семинарской библиотеке и перечитывает в свободное от классов время все бывшие там книги, богословские, философские, исторические. Три копейки получал он в день жалованья, из коих одну денежку употреблял, по собственным словам его, на хлеб, другую на квас, а остальные на бумагу, обувь и другие потребности.
Наконец попадаются ему некоторые книги физические и математические, которые привлекают его внимание, занимают его гораздо более богословской схоластики и возобновляют в душе его прежние вопросы с большею силою. Но разрешить их в Академии было некому, и он испрашивает позволения отправиться в Киев, откуда были родом все московские учителя, надеясь там удовлетворить свое ненасытное любопытство.
В Киеве господствуют одни словопрения из непонятной Аристотелевой философии, и он, пробыв там меньше года, возвращается в Москву в 1734 году.
К счастью его, поступает в Заиконоспасское училище из Петербургской Академии наук требование прислать несколько семинаристов, знающих латинский язык, для занятия физикою и математикою у тамошних профессоров. Какого случая желать ему лучше? Он приступает к ректору с просьбой об отправлении его в Петербург. Прежние затруднения возобновились. Знаменитый Феофан Прокопович, архиепископ Новогородский, советник Петра Великого, берет его под свое покровительство. Отличные люди узнают скоро друг друга и любят подавать себе взаимную помощь. Не бойся ничего, сказал Феофан Ломоносову, хотя б со звоном в большой соборной колокол объявляли тебя самозванцем, я твой защитник! При его содействии Ломоносов был отправлен в Петербургскую Академию наук. Ему было уже 24 года.
В Петербурге с одинаким рвением принялся он за немецкий язык и естественные науки. В короткое время, при своих приготовительных знаниях, он оказал такие успехи, что академическое начальство решило для усовершенствования послать его в чужие края, в конце 1736 года, — и вот он в Марбурге на лекциях у славного философа и математика того времени, ученика Лейбницева, Вольфа.
Здесь открылся для его любознательности новый мир. С лекции на лекцию, из беседы в беседу, от книге к книге он хватал познания жадным умом своим, слушал, смотрел, наблюдал, читал, расспрашивал, беседовал, рассуждал.
Пять лет прожил он в Германии и, благодаря гениальным своим способностям, трудолюбию и деятельности, узнал все, что узнать было можно, овладел современной наукой и почувствовал, что может сам идти еще далее по узнанному пути, может повезти за собой своих соотечественников, может учредить науку в России, в любезном своем Отечестве.
В свободное от важных, трудных занятий время, как бы для отдохновения, он любил заниматься изящной словесностью, слушал песни, читал немецкие стихотворения, особенно Гюнтеровы, и возымел мысль подражать ему на русском языке, его размером, тоническим, а не силлабическим, какой употреблялся дотоле в нашем стихосложении.
Первым его опытом был перевод Фенелоновой оды, которую теперь только что открыла наша Академия и принесла в дар Университету. За переводом последовала в 1739 году ода на взятие Хотига, которая до сих пор считается исходной точкой русской словесности:
Восторг внезапный ум пленил.
Ведет на верх горы высокой,
Где ветр в лесах шуметь забыл,
В долине тишина глубокой.
В Петербурге все ученые и не ученые удивились новому языку, читали и перечитывали оду и не верили ушам своим, тот ли употреблен был поэтом язык, которым все они говорили и писали. При дворе императрицы Анны ода произвела неописанное действие. И не могло быть иначе — ломоносовский язык, в сравнении с языком его современников, например Кантемира, Тредьяковского, представляет чудное явление, какого не имеет ни одна европейская словесность, древняя и новая*.
--------------------------------------------------
* Кантемир, 1730 года
В послании к Феофану
Не знаю, кто ты, пророче рогатый,
Знаю, коликой достоин ты славы:
Да почто ж было имя укрывати?
Знать страшны тебе сильных глупцов нравы.
Плюнь на их грозы, ты блажен трикраты.
Благо, что дал Бог ум тебе столь здравый;
Пусть весь мир будет на тебя гневливый,
Ты и без счастия довольно счастливый.
Тредьяковский
В оде 1734 года
Кое странное пианство
К пению мой глас бодрить?
Вы, Парнасское убранство,
Музы, ум не вас ли зрит?
Струны ваши сладкогласны,
Меру, лики слышу красны,
Пламень в мыслях возстает, — и проч.
--------------------------------------------------
Между тем, живя в Германии, получая беспорядочно жалованье, женившись по любви на дочери своего хозяина в Марбурге, не имея средств содержать семейство, может быть, не умея соразмерять свои расходы с приходами, Ломоносов впал в неоплатные долги, обнищал и дошел до отчаянного положения. В крайности решился он уйти тайно в Россию, оставив семейство в Марбурге.
На пути в Голландию он попался, было, к прусским вербовщикам, которые насильно надели на него военный мундир, и только благодаря своей смелости, предприимчивости, присутствию духа, он успел спастись и избегнуть погони из крепости, где раздался уже выстрел, возвещавший его бегство.
Судьба хранила его для великих дел, для славы России!
Плывя на корабле по Балтийскому морю, он увидал сон знаменательный, служащий доказательством сил еще неизведанных души вообще, и его чуткой, вещей души в особенности.
Он увидал во сне бурю, крушение и тело потонувшего отца, выброшенное на пустынный, необитаемый остров. Сон встревожил Ломоносова, и первою заботою его по возвращении в Петербург было наведаться об отце. Ему отвечали, что отец его еще осенью отправился на рыбную ловлю и с тех пор не возвращался, почему и полагают дома, что с ним случилось несчастье. Ломоносов описывает по памяти остров, виденный им во сне, со всеми признаками и во всех подробностях, и рыбаки отыскивают его по описанию, находят там тело отца и предают земле. Сообщенное известие успокоило Ломоносова, который до тех пор был снедаем какою-то тайною печалью и теперь обратился к своим занятиям с прежним рвением.
Начинается новый период в жизни Ломоносова.
Прежде всего, на него возложено было приведение в порядок минералогического музея в Академии, за которое получил он звание адъюнкта.
Первые годы употреблены были на приготовительные занятия по любимым его наукам, преимущественно химии; он начал читать лекции, устроил лаборатории, произвел множество опытов, — между тем сочинил новую оду на возвращение императрицы Елизаветы из Москвы после коронации, оду, которая и по предмету, и по красоте языка, и по искусству стихосложения, принята была еще с большим восхищением, нежели первая.
Шувалов, принявший Ломоносова под свое покровительство, советовал ему, для высшего успеха в словесности, оставить упражнения в физике и химии. Ломоносов отвечал, что «в том нет ни нужды, ни возможности, по причине его пристрастия к сим наукам, и что они ежедневно служат ему вместо успокоения. Потерять бесплодно все мои великие химические труды, в которых я три года упражнялся, будет мне несносное мучение».
В 1746 году начальство Академии удостоверилось в его познаниях и трудах. Ломоносов был облечен званием профессора химии, и с этого почти времени начинается издание и обнародование его знаменитых трудов, следовавших одни за другими с изумительной быстротой.
В 1748 году издал он Риторику.
1749 — Похвальное слово императрице Елизавете.
1751 — Слово о пользе Химии.
1752 — Послание о пользе стекла. К этому же году относится и учреждение им мозаической фабрики.
1753 — Рассуждение об электричестве.
1754 — Русская Грамматика. В том же году написал он Русскую Историю до кончины Ярослава и кончил мозаическую картину Полтавского сражения.
1755 — Похвальное слово императору Петру Великому.
1756 — Слово о происхождении света.
1757 — Слово о рождении металлов.
1758 — Собрание сочинений.
1759 — Рассуждение о большей точности морского пути.
1760 — Две песни героической поэмы «Петр Великий» и краткий Русский летописец.
1761 — Наблюдение над прохождением Венеры и рассуждение о разных предметах государственного управления.
1762 — Проект о возможности от о. Шпицбергена проехать по Северному океану в Восточное море.
1763 — Металлургию.
1764 — трагедии: «Демофонт» и «Тамира и Селим».
1765, апреля 4, скончался.
Великолепный список!
Вы можете судить сами, милостивые государи, сколько трудов надо было положить на каждое из этих сочинений, и могли ли они ограничиться только годом их издания. Приведу вам в пример: «Грамматику», первую русскую грамматику, где Ломоносов должен был сотворить все, отыскать правила, привести их в порядок, проверить одни за другими, подтвердить доказательствами, собрать исключения.
Риторику, где он должен был найти примеры в языках древних и новых, перевести их на русский язык и направить к своей цели.
Русскую Историю, где он должен был перечесть источники, сравнить между собой, вывести заключения и придумать особый слог.
Похвальные слова, где он употребил также новый язык и где каждый период требовал труда на свое построение.
Напомню вам начало слова в честь основательницы Московского Университета, императрицы Елизаветы, чтобы дать понятие о гармонии его языка:
«Если бы в сей пресветлый праздник, слушатели, в который под благословенною державою Всемилостивейшия Государыни нашея, покоящиеся многочисленные народы торжествуют, и веселятся о преславном Ея на Всероссийский престол возшествии, возможно было нам радостию восхищенным вознестись до высоты толикой, с которой бы могли мы обозреть обширность пространнаго Ея владычества, и слышать от восходящего до заходящего солнца безприрывно простирающияся восклицания и воздух наполняющия именованием Елизаветы; коль красное, коль великолепное, коль радостное позорище нам бы открылось? Коль многоразличными празднующих видами дух бы наш возвеселился, когда бы мы себе чувствами представили, что во градех, крепче миром, нежели стенами огражденных, в селах плодородием благословенных, при морях от военной бури и шума свободных, на реках изобилием протекающих между веселящимися берегами, в полях довольством и безопасностью украшенных, на горах верхи свои благополучием выше возносящих, и на холмах радостью препоясанных, разные обитатели разными образы, разные чины разным великолепием, разные племена разными языками едину превозносят, о единой веселятся, единою всемилостивейшею своею Самодержавицею хвалятся».
А рассуждения, относящиеся к естественным наукам, имевшие судьями весь ученый европейский мир? Сколько опытов предполагалось каждым из них? Мне довольно привести о них слова одного из достойнейших наших ученых: «Рассуждения Ломоносова свидетельствуют об его глубоких сведениях в науках естественных и представляют открытия, коим Европа удивлялась у Франклина и Румфорда и через полстолетие почти получила в сочинениях Араго и Гумбольдта!»*
--------------------------------------------------
* Д. М. Перевощиков.
--------------------------------------------------
Производя такие опыты, издавая такие сочинения, Ломоносов в то же время читал лекции, управлял гимназией, писал проекты об академиях, изданиях газет, атласов, снаряжал ученые экспедиции, давал им инструкции, отвечал на все возражения, писал стихи на примечательные происшествия, сочинял надписи к фейерверкам, любимому удовольствию того времени, надписи к разным аллегорическим и историческим произведениям, сочинял оды.
Я приведу здесь одну строфу из оды на рождение В. К. Павла Петровича, строфу, которая представляет еще другую занимательность, ибо ее можно приложить к современным нашим обстоятельствам:
Когда взираем мы к востоку,
Когда посмотрим мы на юг,
……………………………..
Там вкруг облег дракон ужасный
Места святы, места прекрасны,
И к облакам сто глав вознес!
Весь свет чудовища страшится,
Един лишь смело устремится
Российский может Геркулес.
Един сто острых жал притупит,
И множеством низвержет ран,
Един на сто голов наступит,
Восставит вольность многих стран.
Но как ни многообразны были его труды, как ни велики и значительны были сочинения, какого напряжения умственных сил они ни требовали, они не утомляли его много: в мыслях всегда было у него обилие, плодовитый его ум служил ему неиссякаемым источником; в словах еще менее он мог иметь недостаток: они текли неудержимым потоком с златых его уст. Ученые труды не значили ему ничего в сравнении с теми душевными пытками, кои должен был испытать Ломоносов для издания в свет своих сочинений, для приведения своих мыслей в исполнение.
Посредственность, бездарность, пошлость, эта охота смертная при участи горькой, враг всех дарований, гонитель всех людей отличных, ознаменованных печатью неба, бросились на Ломоносова с ожесточенным неистовством при первом вступлении его на поприще и продолжали терзать его всю остальную жизнь даже до смерти.
Несчастья первых лет его жизни, побои за охоту к грамоте от невежественных родственников во время его детства, насмешки глупых товарищей во время его молодости, нужда и нищета в чужих краях во время его мужества были цветами в сравнении с теми колючими терниями, которыми усыпалась его общественная деятельность от товарищей по ремеслу, от невежд ученых, полуученых и неученых, от завистников, соперников, этих умственных Сальери, которые ужаснее всех на свете. Никто не может вообразить, никакая химия не может составить того яда, которым они напаяют свои смертоносные стрелы. Сам злой дух им помогает, чтобы раздражать человека отличного, человека действующего, выводить его из терпения и увлекать к крайностям.
Прибавим, что немецкий элемент Академии того времени, впрочем, очень достойный, вошел здесь в первый раз в соприкосновение с русской натурой. Столкновение было сильное.
А с другой стороны, стихотворцы с оскорбленным самолюбием. О, какое страшное ополчение!
Ломоносов не унывал и боролся со своими противниками во всю свою жизнь, спорил, жаловался, просил, умолял, плакал, смеялся, ругал, оправдывался и между тем работал, работал и не оглядывался вспять от того рала, которое дано было свыше в его руку. Наука была для него всегда выше всего. Распространение ее в Отечестве любезнее всего. Русская слава дороже всего!
Я мог бы привести теперь множество мест из его откровенных писем и сочинений, из коих увидели бы вы в полном блеске его высокие мысли и чувствования, его благородные желания и надежды, но время не позволяет мне излагать их в подробности.
Довольно вспомнить последние его слова перед кончиною, сказанные Штелину: «Я умираю, товарищ, и на смерть взираю равнодушно, сожалею о том, чего не успел совершить для славы Отечества и Академии нашей. К сожалению, вижу, что благие мои намерения исчезнут вместе со мною».
Утешься, тень священная! Твои намерения, твои мысли, твои семена не исчезли, они живут и дают жизнь. Русская словесность, тобою насажденная, красуется плодами блистательными; Московский Университет, тобою предначертанный, празднует ныне уже свое столетие, обильное заслугами, и произносит тебе, в сию священную минуту, на радостном своем празднике, осчастливленный словом Царского благоволения, вместе с Петербургскою Академиею наук, вместе со всеми друзьями отечественного просвещения, здесь присутствующими и отсутствующими, из глубины сердца, свою усерднейшую благодарственную вечную память».
(в торжественном столетнем собрании
Московского Университета,
12 января 1855 года)
Есть имя, которому Университет Московский, празднуя свое столетие, обязан в особенности воздать торжественно подобающую честь. Это первоначальник отечественной науки, славный сеятель просвещения, естествоиспытатель, химик, физик, географ, металлург, историк, филолог, прозаик, поэт — тот, кто в умственной области поднял один на могучие плечи свои преобразовательное дело Петра Великого, кто посвятил всю жизнь свою наукам, боролся до последнего истощения сил с их противниками, защищал их святое дело перед кем было нужно, употреблял все усилия для распространения их в Отечестве, возделывал одинаково все отрасли знания, везде оказал блистательные успехи и сделал славные открытия, везде представил образцы и указал путь надолго своим преемникам, дал почувствовать впервые прелесть родного языка, извлек из него неслыханные дотоле звуки, открыл новый мир наслаждений высоких и прекрасных, привел в восторг несколько поколений и повел этот славный хор деятелей мысли и слова, которыми гордится по праву Отечество, которые составляют чистейшую его славу, — тот, наконец, кому принадлежит начальный чертеж Московского Университета, кто обрадовался прежде всех высокой радостью его благодетельному для Отечества учреждению, кто доставил ему первых наставников русских, своих воспитанников, наших прародителей, кто предсказал его будущую — теперь уже настоящую славу…
Милостивые государи! Это имя перелетает уже верно по вашим устам, и сердце ваше благоговейно бьется в нетерпеливом ожидании, чтоб я прекратил скорее исчисление заслуг и достоинств, действительно бесчисленных, и произнес скорее, во всеуслышание, это славное, это драгоценное, это священное в отечественных летописях имя, которым лучше, яснее и сильнее выразится все мною сказанное и не сказанное, — несказанное.
Ломоносову, Ломоносову должны мы ныне воздать подобающую ему честь!
* * *
Ломоносов принадлежит всей России, всему Отечеству, но в особенности принадлежит он Петербургской Академии наук, где он служил, и Московскому Университету, в основании которого принимал деятельное, непосредственное участие.
Есть еще живая, родственная связь между Ломоносовым и Университетом — настоящее русское слово, которое он установил, которое возделать и возрастить досталось после него Московскому Университету.
От лица Академии и Университета, принадлежа им вместе, буду я говорить о знаменитейшем Русском Академике и Русском Профессоре.
Мы все знаем наизусть жизнь Ломоносова, но есть какое-то особенное удовольствие припомнить ее всем вместе, здесь, в стенах Московского Университета, на светлом празднике науки, пред лицом достойнейших ее представителей и почитателей, — есть какое-то особенное удовольствие повторить в мыслях последовательно все степени восхождения великого мужа от силы в силу, принять участие биением своего сердца во всех ее превратностях и в заключение единодушно и единогласно принести усердную, искреннюю, глубокую дань хвалы и благодарности ему, общему нашему отцу и первоначальнику.
Назидательную картину открывает нам жизнь Ломоносова, представляя его в борьбе со всеми возможными препятствиями на пути, и с полною победою, хотя прибавим с глубоким вздохом, и после смерти. Это вместе и чудная картина, — одно из самых разительных явлений в нашей истории, обильной чудесами!
Кому могло впасть на ум, кто мог когда-нибудь вообразить, чтоб продолжать дело Петрово в области самой высокой, преобразовать родной язык и посадить европейскую науку на русской почве предоставлено было судьбою простому крестьянину, который родился в курной избе, там, там, далеко, в стране снегов и метелей, у края обитаемой земли, на берегах Белого моря; который до семнадцатилетнего возраста занимался постоянно одной рыбной ловлей, увлекся на несколько времени в недра злейшего раскола и был почти сговорен уже с невестою из соседней деревни!
Даровитый юноша, плавая по открытому морю, в утлом челне, сам-друг с отцом, даже до близости к полюсу, видя звездное небо, расстилавшееся по долгим северным ночам необозримым шатром над его головою, озаряясь внезапно северными сияниями, подвергаясь беспрерывным опасностям бурь и ветров, находясь часто в близком соприкосновении со смертью, даровитый юноша начал рано, без сомнения, волноваться сердцем, рано все умственные способности его пришли в движение, и в восприимчивой душе его, поражавшейся беспрестанно чудными явлениями окружающей природы, возбудилось любопытство, возникли плодотворные вопросы: от чего, для чего, почему? Рано послышался ему внутренний, таинственный голос:
Отрок! Оставь рыбака!
Мрежи иные тебя ожидают, иные заботы:
Будешь умы уловлять, будешь помощник Царям.
Не станем входить теперь в исследование его стремления, почти непостижимого, и перескажем главные события его жизни в последовательном порядке.
* * *
Ломоносов выучился грамоте украдкой от злой мачехи у сельского дьячка. Случайно увидел он у соседа две книги: «Грамматику» М. Смотрицкого и «Арифметику» Л. Магницкого; принялся читать их и перечитывать с глубочайшим вниманием, и хотя не мог вразуметь вполне без руководства, но получил понятие о каких-то правилах. Он назвал после эти книги вратами своей учености, но самое сильное действие произвела на него псалтырь Симеона Полоцкого, переложенная в стихи. Воображение его было так поражено симфонией рифм и единомерностью слогов, что искусство стихотворное представилось сверхъестественным даром. Он спрашивал, кто этот Симеон Полоцкий и где можно научиться его очаровательному искусству. Симеона Полоцкого нет уже на свете, получил он себе в ответ, искусству его научиться нигде нельзя, кроме Москвы и Киева, а источник всех знаний заключается в латинском языке.
И семнадцатилетний рыбак, среди приготовлений к своей свадьбе, решился бежать из отеческого дома, достичь Москвы, во что бы то ни стало, и предаться там учению…
Через его деревню проходит обоз с мороженою рыбой. Ломоносов вздумал к нему пристать, чтоб вернее и безопаснее совершить вместе дальний и неизвестный путь. Следующей ночью, когда все в доме спали, встал он, оделся в нагольный тулуп и с двумя книгами, единственными своими драгоценностями, пустился догонять будущих своих путеводителей. Бежа без отдыха, он догнал их уже на третий день, в осьмидесяти верстах от дому, и выпросил у приказчика позволения ему сопутствовать.
Тысячу верст прошел он с обозом пешком, терпя голод и холод, — и вот, через три недели такого трудного странствования, засветились пред ним золотые главы белокаменной Москвы.
Как забилось его юное, пылкое сердце! Он достиг своей цели, он в Москве, он счастлив!
Обоз остановился ночевать на торговой площади. Ломоносов, утомленный дорогой, взволнованный разнообразными чувствами, погрузился в глубокий сон под открытым небом, в морозную ночь, на возу с рыбою.
Золотые сны представились, верно, его юному, пылкому воображению!
Миновала ночь. Рассветает. Нетерпеливый юноша проснулся прежде всех — и золотые сны сменились ужасной действительностью. Он опомнился и увидел всю беспомощность своего положения. Куда ему деться, к кому обратиться? Он никого не знает, и у него ничего нет. Несчастный облился горькими слезами, пал на колено и, обращая глаза к ближней церкви, молил Бога, чтоб его призрел и помиловал.
Горячая молитва была услышана!
Начинает народ собираться на площадь. Приходит какой-то дворецкий к обозу, родом из их стороны, узнает о намерениях молодого человека и приглашает жить пока у себя с дворовыми людьми.
У дворецкого был знакомый монах в Заиконоспасском монастыре, при котором находилась Славяно-греко-латинская академия. К нему обратился добрый человек с просьбой поместить земляка в училище. Монах взялся хлопотать, но встретилось тотчас затруднение: в училище не принимались состоявшие в подушном окладе; смелый Ломоносов назвался дворянином и был принят, оставаясь в услужении у монаха.
На осьмнадцатом году отроду садится он за латинскую азбуку. Семинаристы смеются над ним, указывая пальцами: вот какой болван пришел учиться по-латыни. Но этот болван молчит, сидит, твердит склонения, твердит спряжения, учит синтаксис и через год приобретает такие познания в латинском языке, что сочиняет краткие стихи. Он начинает учиться по-гречески, получает доступ к семинарской библиотеке и перечитывает в свободное от классов время все бывшие там книги, богословские, философские, исторические. Три копейки получал он в день жалованья, из коих одну денежку употреблял, по собственным словам его, на хлеб, другую на квас, а остальные на бумагу, обувь и другие потребности.
Наконец попадаются ему некоторые книги физические и математические, которые привлекают его внимание, занимают его гораздо более богословской схоластики и возобновляют в душе его прежние вопросы с большею силою. Но разрешить их в Академии было некому, и он испрашивает позволения отправиться в Киев, откуда были родом все московские учителя, надеясь там удовлетворить свое ненасытное любопытство.
В Киеве господствуют одни словопрения из непонятной Аристотелевой философии, и он, пробыв там меньше года, возвращается в Москву в 1734 году.
К счастью его, поступает в Заиконоспасское училище из Петербургской Академии наук требование прислать несколько семинаристов, знающих латинский язык, для занятия физикою и математикою у тамошних профессоров. Какого случая желать ему лучше? Он приступает к ректору с просьбой об отправлении его в Петербург. Прежние затруднения возобновились. Знаменитый Феофан Прокопович, архиепископ Новогородский, советник Петра Великого, берет его под свое покровительство. Отличные люди узнают скоро друг друга и любят подавать себе взаимную помощь. Не бойся ничего, сказал Феофан Ломоносову, хотя б со звоном в большой соборной колокол объявляли тебя самозванцем, я твой защитник! При его содействии Ломоносов был отправлен в Петербургскую Академию наук. Ему было уже 24 года.
В Петербурге с одинаким рвением принялся он за немецкий язык и естественные науки. В короткое время, при своих приготовительных знаниях, он оказал такие успехи, что академическое начальство решило для усовершенствования послать его в чужие края, в конце 1736 года, — и вот он в Марбурге на лекциях у славного философа и математика того времени, ученика Лейбницева, Вольфа.
Здесь открылся для его любознательности новый мир. С лекции на лекцию, из беседы в беседу, от книге к книге он хватал познания жадным умом своим, слушал, смотрел, наблюдал, читал, расспрашивал, беседовал, рассуждал.
Пять лет прожил он в Германии и, благодаря гениальным своим способностям, трудолюбию и деятельности, узнал все, что узнать было можно, овладел современной наукой и почувствовал, что может сам идти еще далее по узнанному пути, может повезти за собой своих соотечественников, может учредить науку в России, в любезном своем Отечестве.
В свободное от важных, трудных занятий время, как бы для отдохновения, он любил заниматься изящной словесностью, слушал песни, читал немецкие стихотворения, особенно Гюнтеровы, и возымел мысль подражать ему на русском языке, его размером, тоническим, а не силлабическим, какой употреблялся дотоле в нашем стихосложении.
Первым его опытом был перевод Фенелоновой оды, которую теперь только что открыла наша Академия и принесла в дар Университету. За переводом последовала в 1739 году ода на взятие Хотига, которая до сих пор считается исходной точкой русской словесности:
Восторг внезапный ум пленил.
Ведет на верх горы высокой,
Где ветр в лесах шуметь забыл,
В долине тишина глубокой.
В Петербурге все ученые и не ученые удивились новому языку, читали и перечитывали оду и не верили ушам своим, тот ли употреблен был поэтом язык, которым все они говорили и писали. При дворе императрицы Анны ода произвела неописанное действие. И не могло быть иначе — ломоносовский язык, в сравнении с языком его современников, например Кантемира, Тредьяковского, представляет чудное явление, какого не имеет ни одна европейская словесность, древняя и новая*.
--------------------------------------------------
* Кантемир, 1730 года
В послании к Феофану
Не знаю, кто ты, пророче рогатый,
Знаю, коликой достоин ты славы:
Да почто ж было имя укрывати?
Знать страшны тебе сильных глупцов нравы.
Плюнь на их грозы, ты блажен трикраты.
Благо, что дал Бог ум тебе столь здравый;
Пусть весь мир будет на тебя гневливый,
Ты и без счастия довольно счастливый.
Тредьяковский
В оде 1734 года
Кое странное пианство
К пению мой глас бодрить?
Вы, Парнасское убранство,
Музы, ум не вас ли зрит?
Струны ваши сладкогласны,
Меру, лики слышу красны,
Пламень в мыслях возстает, — и проч.
--------------------------------------------------
Между тем, живя в Германии, получая беспорядочно жалованье, женившись по любви на дочери своего хозяина в Марбурге, не имея средств содержать семейство, может быть, не умея соразмерять свои расходы с приходами, Ломоносов впал в неоплатные долги, обнищал и дошел до отчаянного положения. В крайности решился он уйти тайно в Россию, оставив семейство в Марбурге.
На пути в Голландию он попался, было, к прусским вербовщикам, которые насильно надели на него военный мундир, и только благодаря своей смелости, предприимчивости, присутствию духа, он успел спастись и избегнуть погони из крепости, где раздался уже выстрел, возвещавший его бегство.
Судьба хранила его для великих дел, для славы России!
Плывя на корабле по Балтийскому морю, он увидал сон знаменательный, служащий доказательством сил еще неизведанных души вообще, и его чуткой, вещей души в особенности.
Он увидал во сне бурю, крушение и тело потонувшего отца, выброшенное на пустынный, необитаемый остров. Сон встревожил Ломоносова, и первою заботою его по возвращении в Петербург было наведаться об отце. Ему отвечали, что отец его еще осенью отправился на рыбную ловлю и с тех пор не возвращался, почему и полагают дома, что с ним случилось несчастье. Ломоносов описывает по памяти остров, виденный им во сне, со всеми признаками и во всех подробностях, и рыбаки отыскивают его по описанию, находят там тело отца и предают земле. Сообщенное известие успокоило Ломоносова, который до тех пор был снедаем какою-то тайною печалью и теперь обратился к своим занятиям с прежним рвением.
Начинается новый период в жизни Ломоносова.
Прежде всего, на него возложено было приведение в порядок минералогического музея в Академии, за которое получил он звание адъюнкта.
Первые годы употреблены были на приготовительные занятия по любимым его наукам, преимущественно химии; он начал читать лекции, устроил лаборатории, произвел множество опытов, — между тем сочинил новую оду на возвращение императрицы Елизаветы из Москвы после коронации, оду, которая и по предмету, и по красоте языка, и по искусству стихосложения, принята была еще с большим восхищением, нежели первая.
Шувалов, принявший Ломоносова под свое покровительство, советовал ему, для высшего успеха в словесности, оставить упражнения в физике и химии. Ломоносов отвечал, что «в том нет ни нужды, ни возможности, по причине его пристрастия к сим наукам, и что они ежедневно служат ему вместо успокоения. Потерять бесплодно все мои великие химические труды, в которых я три года упражнялся, будет мне несносное мучение».
В 1746 году начальство Академии удостоверилось в его познаниях и трудах. Ломоносов был облечен званием профессора химии, и с этого почти времени начинается издание и обнародование его знаменитых трудов, следовавших одни за другими с изумительной быстротой.
В 1748 году издал он Риторику.
1749 — Похвальное слово императрице Елизавете.
1751 — Слово о пользе Химии.
1752 — Послание о пользе стекла. К этому же году относится и учреждение им мозаической фабрики.
1753 — Рассуждение об электричестве.
1754 — Русская Грамматика. В том же году написал он Русскую Историю до кончины Ярослава и кончил мозаическую картину Полтавского сражения.
1755 — Похвальное слово императору Петру Великому.
1756 — Слово о происхождении света.
1757 — Слово о рождении металлов.
1758 — Собрание сочинений.
1759 — Рассуждение о большей точности морского пути.
1760 — Две песни героической поэмы «Петр Великий» и краткий Русский летописец.
1761 — Наблюдение над прохождением Венеры и рассуждение о разных предметах государственного управления.
1762 — Проект о возможности от о. Шпицбергена проехать по Северному океану в Восточное море.
1763 — Металлургию.
1764 — трагедии: «Демофонт» и «Тамира и Селим».
1765, апреля 4, скончался.
Великолепный список!
Вы можете судить сами, милостивые государи, сколько трудов надо было положить на каждое из этих сочинений, и могли ли они ограничиться только годом их издания. Приведу вам в пример: «Грамматику», первую русскую грамматику, где Ломоносов должен был сотворить все, отыскать правила, привести их в порядок, проверить одни за другими, подтвердить доказательствами, собрать исключения.
Риторику, где он должен был найти примеры в языках древних и новых, перевести их на русский язык и направить к своей цели.
Русскую Историю, где он должен был перечесть источники, сравнить между собой, вывести заключения и придумать особый слог.
Похвальные слова, где он употребил также новый язык и где каждый период требовал труда на свое построение.
Напомню вам начало слова в честь основательницы Московского Университета, императрицы Елизаветы, чтобы дать понятие о гармонии его языка:
«Если бы в сей пресветлый праздник, слушатели, в который под благословенною державою Всемилостивейшия Государыни нашея, покоящиеся многочисленные народы торжествуют, и веселятся о преславном Ея на Всероссийский престол возшествии, возможно было нам радостию восхищенным вознестись до высоты толикой, с которой бы могли мы обозреть обширность пространнаго Ея владычества, и слышать от восходящего до заходящего солнца безприрывно простирающияся восклицания и воздух наполняющия именованием Елизаветы; коль красное, коль великолепное, коль радостное позорище нам бы открылось? Коль многоразличными празднующих видами дух бы наш возвеселился, когда бы мы себе чувствами представили, что во градех, крепче миром, нежели стенами огражденных, в селах плодородием благословенных, при морях от военной бури и шума свободных, на реках изобилием протекающих между веселящимися берегами, в полях довольством и безопасностью украшенных, на горах верхи свои благополучием выше возносящих, и на холмах радостью препоясанных, разные обитатели разными образы, разные чины разным великолепием, разные племена разными языками едину превозносят, о единой веселятся, единою всемилостивейшею своею Самодержавицею хвалятся».
А рассуждения, относящиеся к естественным наукам, имевшие судьями весь ученый европейский мир? Сколько опытов предполагалось каждым из них? Мне довольно привести о них слова одного из достойнейших наших ученых: «Рассуждения Ломоносова свидетельствуют об его глубоких сведениях в науках естественных и представляют открытия, коим Европа удивлялась у Франклина и Румфорда и через полстолетие почти получила в сочинениях Араго и Гумбольдта!»*
--------------------------------------------------
* Д. М. Перевощиков.
--------------------------------------------------
Производя такие опыты, издавая такие сочинения, Ломоносов в то же время читал лекции, управлял гимназией, писал проекты об академиях, изданиях газет, атласов, снаряжал ученые экспедиции, давал им инструкции, отвечал на все возражения, писал стихи на примечательные происшествия, сочинял надписи к фейерверкам, любимому удовольствию того времени, надписи к разным аллегорическим и историческим произведениям, сочинял оды.
Я приведу здесь одну строфу из оды на рождение В. К. Павла Петровича, строфу, которая представляет еще другую занимательность, ибо ее можно приложить к современным нашим обстоятельствам:
Когда взираем мы к востоку,
Когда посмотрим мы на юг,
……………………………..
Там вкруг облег дракон ужасный
Места святы, места прекрасны,
И к облакам сто глав вознес!
Весь свет чудовища страшится,
Един лишь смело устремится
Российский может Геркулес.
Един сто острых жал притупит,
И множеством низвержет ран,
Един на сто голов наступит,
Восставит вольность многих стран.
Но как ни многообразны были его труды, как ни велики и значительны были сочинения, какого напряжения умственных сил они ни требовали, они не утомляли его много: в мыслях всегда было у него обилие, плодовитый его ум служил ему неиссякаемым источником; в словах еще менее он мог иметь недостаток: они текли неудержимым потоком с златых его уст. Ученые труды не значили ему ничего в сравнении с теми душевными пытками, кои должен был испытать Ломоносов для издания в свет своих сочинений, для приведения своих мыслей в исполнение.
Посредственность, бездарность, пошлость, эта охота смертная при участи горькой, враг всех дарований, гонитель всех людей отличных, ознаменованных печатью неба, бросились на Ломоносова с ожесточенным неистовством при первом вступлении его на поприще и продолжали терзать его всю остальную жизнь даже до смерти.
Несчастья первых лет его жизни, побои за охоту к грамоте от невежественных родственников во время его детства, насмешки глупых товарищей во время его молодости, нужда и нищета в чужих краях во время его мужества были цветами в сравнении с теми колючими терниями, которыми усыпалась его общественная деятельность от товарищей по ремеслу, от невежд ученых, полуученых и неученых, от завистников, соперников, этих умственных Сальери, которые ужаснее всех на свете. Никто не может вообразить, никакая химия не может составить того яда, которым они напаяют свои смертоносные стрелы. Сам злой дух им помогает, чтобы раздражать человека отличного, человека действующего, выводить его из терпения и увлекать к крайностям.
Прибавим, что немецкий элемент Академии того времени, впрочем, очень достойный, вошел здесь в первый раз в соприкосновение с русской натурой. Столкновение было сильное.
А с другой стороны, стихотворцы с оскорбленным самолюбием. О, какое страшное ополчение!
Ломоносов не унывал и боролся со своими противниками во всю свою жизнь, спорил, жаловался, просил, умолял, плакал, смеялся, ругал, оправдывался и между тем работал, работал и не оглядывался вспять от того рала, которое дано было свыше в его руку. Наука была для него всегда выше всего. Распространение ее в Отечестве любезнее всего. Русская слава дороже всего!
Я мог бы привести теперь множество мест из его откровенных писем и сочинений, из коих увидели бы вы в полном блеске его высокие мысли и чувствования, его благородные желания и надежды, но время не позволяет мне излагать их в подробности.
Довольно вспомнить последние его слова перед кончиною, сказанные Штелину: «Я умираю, товарищ, и на смерть взираю равнодушно, сожалею о том, чего не успел совершить для славы Отечества и Академии нашей. К сожалению, вижу, что благие мои намерения исчезнут вместе со мною».
Утешься, тень священная! Твои намерения, твои мысли, твои семена не исчезли, они живут и дают жизнь. Русская словесность, тобою насажденная, красуется плодами блистательными; Московский Университет, тобою предначертанный, празднует ныне уже свое столетие, обильное заслугами, и произносит тебе, в сию священную минуту, на радостном своем празднике, осчастливленный словом Царского благоволения, вместе с Петербургскою Академиею наук, вместе со всеми друзьями отечественного просвещения, здесь присутствующими и отсутствующими, из глубины сердца, свою усерднейшую благодарственную вечную память».