Художественная литература

[Татьяна]

— Ну что же, Пётр Петрович… — Полипов, думая, что разговор с ним заканчивается, хотел было встать. Однако Лахновский жестом попросил сидеть. — Ну что же… Не удалось нам выиграть в этом веке, выиграем в следующем. Победа, говорит ваш Сталин, будет за нами. За Россией то есть. Это верно, нынче — за Россией. Но окончательная победа останется за противоположным ей миром. То есть за нами.
В тихом скрипучем голосе не было сейчас ни злости, ни раздражения, отчего слова, вернее, заключённые в этих словах мысли звучали в устах Лахновского убедительно.
— Не ошибаетесь? — вырвалось у Полипова невольно, даже протестующе.
— Нет! — повысил голос Лахновский. — Вы что же, думаете, Англия и Америка всегда будут с Россией? Нельзя примирить огонь и воду.
— Но идеи Ленина, коммунизма — они…
Полипов начал и осёкся под холодным взглядом Лахновского.
— Ну?! — зловеще выдавил он. — Продолжай!
— Они… эти идеи… — Полипов был не рад, что начал говорить об этом. И в то же время он хотел яснее понять, на чём же всё-таки держится эта фантазия Лахновского.
— Непобедимы?! — вскричал, как пролаял, Лахновский. — Это ты хотел сказать? Об этом всё время кричит вся ваша печать. Непобедимы потому, что верны, мол…
— Я хотел сказать, — перебил его Полипов, — они, эти идеи, всё же… привлекательны. Так сказать, для масс.
— Всё же? Для масс?
Он выхватил из его сбивчивых фраз как раз те слова, на которых Полипов не хотел бы останавливать его внимание. Но этот проклятый старик повторил именно их, и Полипов поморщился.
Лахновский заметил это, насмешливо шевельнул губами, опираясь на трость, медленно, будто с трудом разгибая высохшие суставы, поднялся и больше уж не садился до конца разговора.
— Слушай меня, Пётр Петрович, внимательно. Во-первых, непобедимых идей нет. Идеи, всякие там теории, разные политические учения рождаются, на какое-то время признаются той или иной группой людей как единственно правильные, а потом стареют и умирают. Ничего вечного нету. И законов никаких вечных у людей нет, кроме одного — жить да жрать. Причём жить как можно дольше, а жрать как можно слаще. Вот и всё. А чтоб добиться этого… ради этого люди сочиняют всякие там идеи, приспосабливают их, чтоб этой цели достичь, одурачивают ими эти самые массы — глупую и жадную толпу двуногих зверей. А, не так?
Полипов молчал, сжав плотно губы.
— Молчишь? Там, у своих, где-нибудь на собрании, ты бы сильно заколотился против таких слов. А здесь — что тебе сказать? Вот и молчишь. А я тебя, уважаемый, насквозь вижу. Идеи… Не одолей нас эта озверелая толпа тогда, ты бы сейчас со-овсем другие идеи проповедовал. Царю бы здравицу до хрипа кричал. Потому что это давало бы тебе жирный кусок. Но эта толпа сделала то, что они называют революцией… Несмотря на наши с тобой усилия, всё пошло прахом. За эти усилия и меня, и тебя могли запросто раздавить… как колесо муравья давит. Но мы увернулись. Ты и я. Но я продолжал, я продолжал всеми возможными способами бороться. Потому и здесь, с немцами, оказался. А ты, братец, приспособился к новым временам и порядкам. Ты спрашиваешь, верю ли я в бога? А сам ты веришь в коммунистические идеи? Не веришь! Ты просто приспособился к ним, стал делать вид, что веришь в них, борешься за них. Потому что именно это в новые времена только и могло дать тебе самый большой… и, насколько можно, самый жирный кусок. А, не так?
По-прежнему молчал Пётр Петрович Полипов.
Лахновский крутнулся, торопливо сбегал к окну, занавешенному плотной и тяжёлой материей.
— Вот, это всё во-первых, — объявил он, вернувшись. — Но я тебя не осуждаю, нет… Жить каждому хочется… А теперь во-вторых. Коммунистические идеи, говоришь, привлекательны для толпы? К сожалению — да. К сожалению — да!
Дважды повторив это, Лахновский умолк. Стоя на одном месте, он смотрел почему-то себе под ноги и тыкал тростью в ковёр. Полипов теперь увидел, что трость его остро заточена, она протыкает ковёр насквозь. Но ему и в голову не пришло, что Лахновский при желании пользуется ею как страшным оружием, он подумал, что трость заточена всего лишь для того, чтобы не скользила при ходьбе. Да ещё ему было жалко дорогой ковёр.
— К сожалению — да, — ещё раз произнёс Лахновский. — И я, Пётр Петрович, думаю уже о том, о чём не многие, может быть, и думают сейчас. Что Гитлер проиграл войну, это теперь ясно. Но как она закончится, а?
Он резко вскинул глаза на Полипова, затем приподнял, будто угрожающе, голову.
— В каком… смысле? — отозвался тот на его безмолвный вопрос.
— Русские вытеснят немцев, отбросят со своей территории. А дальше что? Границу они перейдут или нет? И если перейдут, где остановятся? Что станет с теми странами Европы, которые сейчас находятся под властью Гитлера и воюют на его стороне? Что станет с самой Германией? Со всей Европой?
— Кто ж… может это сказать, — промолвил Полипов.
— Сказать не может… А думать разве не надо? Разве не могут многие страны, подвластные сейчас Гитлеру, оказаться под пятой большевизма? А значит — на его стороне?
Не дожидаясь ответа, да и не интересуясь им, Лахновский двинулся по комнате мимо Полипова, обошёл вокруг стола.
— Тем более что идеи коммунизма пока привлекательны! — с раздражением ткнул он тростью в ковёр, останавливаясь. — Вот ведь что может получиться, уважаемый.
Лахновский постоял ещё, горестно сжав губы, затем качнулся, пошёл в другую сторону, опять обошёл вокруг стола, остановился теперь напротив Полипова. Тот хотел было подняться, но старик снова жестом остановил его.
— Но, как говорят ваши диалектики, всё течёт, всё изменяется. Если даже случится такое с Европой… Не со всей, будем надеяться, — в Испанию, скажем, в Португалию… в так называемые нейтральные страны большевики не сунутся. Если и случится такое, ну что ж, ну что ж… Победа наша несколько отдалится, только и всего. Но мы будем ежедневно, ежечасно работать над ней. Ах как жаль, Пётр Петрович, что не много мне уж осталось жить! Как хочется работать, чёрт побери, ради великого и справедливого нашего дела!
Лахновский, умолкнув, внимательно посмотрел на Полипова, жалко и беспомощно сидевшего на стуле. Снова усмехнулся той снисходительной улыбкой, при которой эта снисходительность лишь прикрывает высокомерие и брезгливость.
— Не верите в нашу победу?
Полипов пожал плечами: не знаю, мол, что и думать.
— А вот жена ваша верит. На заре её туманной юности я как-то беседовал с ней об этом. — Он несколько секунд о чём-то думал, что-то припоминал, в его старческих, потускневших глазах шевельнулся живой огонёк и тут же потух. — Полина Сергеевна замечательная женщина. У вас нет детей?
— Нет.
— Жаль. Очень жаль. Вы берегите жену.
— Спасибо за совет. Мне ещё самому… Неизвестно, что ещё со мной…
— Ну, останетесь живы, — убеждённо сказал Лахновский. — В атаку вам не ходить.
— Прошли сутки, как я из редакции уехал. Меня уже потеряли. Если вы меня и отпустите…
— Отпустим, — подтвердил Лахновский. — К рассвету будешь у своих.
— Как же я объясню… где был, почему отсутствовал? Мною же особисты сразу займутся.
— Ах, боже мой! — Лахновский приподнял трость и раздражённо ткнул ею в ковёр. — Сегодня с утра оба фронта, ваш и наш, снова двинулись. Там такое творится! Кто заметит в этой суматохе, в месиве крови и смерти, что ты сутки отсутствовал? Сейчас Валентик переведёт тебя где-нибудь за линию фронта…
Стул под Петром Петровичем опять скрипнул, грудь его как-то сама собой наполнилась воздухом, но испустить облегчённый вздох он постеснялся. Он почувствовал на себе цепкий взгляд Лахновского, подрагивающей ладонью вытер взмокший неожиданно лоб и потихоньку, чувствуя, как торопливо колотится сердце, выпустил из себя воздух.
— Обрадовался, гляжу? — спросил Лахновский. По губам его теперь змеилась ядовитая усмешка. — Вот ты лишний раз и демонстрируешь этот извечный закон, существующий в людском стаде, — жить, любой ценой выжить. Все вы скоты. И ты не лучший и не худший из них. Живи! Ты ещё по сравнению со мной молод. Живи!
Последние слова он выкрикнул со злостью, с завистью, круто повернулся, дошёл до угла комнаты. Там постоял, будто рассматривая что-то. Резко обернулся, торопливо подошёл, почти подбежал к Полипову.
— Да, проклятые коммунистические идеи пока привлекательны! И многих, к несчастью… к сожалению, они, эти идеи, делают фанатиками. Поэтому Гитлер терпит поражение. — Лахновский тяжко, с хрипом дышал. — В своей жизни я немало встречал таких фанатиков. Этого…как его?.. Антона Савельева помнишь?
— Как же, — вымолвил через силу Полипов.
— Ты выдавал, а я его сажал! Всё вынес, скот, — каторжный труд, кандалы, пытки…
— Он… погиб. Нет его в живых, — вставил Полипов.
— Погиб?! Где же? Когда?
— Больше года назад, жена мне писала. В Шантару, где я работал, эвакуировался оборонный завод. Там случился пожар. Этот Антон Савельев… Он был директором этого завода. Цензура из писем всё такое вымарывает. Но всё же я понял, что завод взорвался бы, если б Антон Савельев что-то там не сделал. При этом и погиб.
— Вот-вот! А этот… Чуркин-Субботин? Главный новониколаевский большевик? Твоя жена писала мне до войны, что он был секретарём обкома…
— И сейчас… Живой ещё.
— Ага, ага, живой… — Лахновский уже успокоился, ярость, бушевавшая у него внутри, утихла. — Живой… И ты живи, Пётр Петрович. И своей жизнью, своей работой разрушай привлекательность коммунистических идей. Как и раньше…
У Полипова шевельнулись складки на лбу.
— Да, как раньше! — рассвирепел Лахновский. — Не изображай такого удивления!
Затем гнев его как-то сразу увял, утих, он, болтая тростью, принялся молча расхаживать взад и вперёд по комнате. И примерно через минуту заговорил:
— Видишь ли, в чём дело, Пётр Петрович… Мы сейчас расстанемся, и бог знает, свидимся ли ещё когда. Вряд ли. Поэтому я скажу тебе всё… что, конечно, считаю возможным. Может быть, что-то ты поймёшь, а что пока и нет. Да и, в сущности, не важно, поймёшь ты или нет. Всё равно ты останешься таким, каков есть.
— Каков же я… позвольте спросить, в вашем понимании? — скривив обиженно губы, спросил Полипов.
— Каков ты есть, таков и есть, — продолжал Лахновский негромко, не удостоив сейчас Полипова даже и взглядом. — Уж я-то тебя знаю. Но таким ты нам и нужен. Это я в тебе всегда ценил. Нет, что ли?
Только теперь Лахновский, приостановившись, поглядел на него. Но Полипов демонстративно отвернулся.
— Что же, с моей точки зрения, произошло в мире после революции в России? — серьёзно продолжал Лахновский. — Впрочем, не будем говорить о всём мире, это слишком сложно. Возьмём одну Россию. Ну что ж, в так называемом народе произошёл взрыв биологического бешенства…
Полипов взглянул теперь невольно на Лахновского.
— Да, — кивнул тот, — я так считал тогда, в те годы, и сейчас считаю. Именно! Слепое биологическое бешенство, заложенное в каждом людеобразном, вырвалось наружу. И силы, которым определено всевышним держать в узде человеческое стадо, не выдержали, были сметены. Российские правители были безмозглые дураки, это давно очевидно. Надо было или держать это биологическое бешенство народа в узде, в таких крепких сосудах, чтобы оно оттуда не выплеснулось и не разорвало сам сосуд, или, если это трудно или невозможно, давать отдушину, спускать потихоньку пар из котла… Ну, не знаю, какие-то подачки, что ли, бросать время от времени всем этим рабочим и крестьянам, всей вонючей дряни… Рабочий день, скажем, уменьшить, платить чуть побольше. Всякие развлечения обеспечить. Что римляне требовали от своих правителей? Хлеба и зрелищ! Как-то удовлетворять самые низменные потребности этих скотов. Но власть имущие в России до этого не додумались. И прошёл по России смерч, который всё смёл на своём пути. Так?
Полипов вздрогнул от этого вопроса, упавшего на него, как камень.
— Что же… всё действительно было сметено, — промолвил он.
— Да, всё. И мы в этой пустыне… на этих обломках пытались после смерти Ленина, этого главного фанатика, этого главаря проклятой революции… не знаю, как его ещё назвать… Маркс, Ленин… Да, это были гениальные люди. Я признаю! — Лахновский опять стал наполняться гневом и, задыхаясь, принялся всё быстрее бегать по глухой, занавешенной тяжкими полотнищами комнате. — Я признаю… Но их гениальность в одном — они нашли способ выпустить из народа его биологическое бешенство на волю! Да, после его смерти мы принялись строить… закладывать основы нового, справедливого… и необходимого нам государства и общества. И мы многое уже сделали…
— А кто это — мы? — осмелился Полипов задать вопрос, который давно сверлил мозг.
Лахновский, пробегавший в этот момент мимо Петра Петровича, будто ударился лбом в невидимую стенку. Затем рывком обернулся к Полипову, на дряблых щеках, на подбородке у него полыхали розовые пятна.
— Мы? Кто мы? — переспросил Лахновский. — Мы — это мы. Вы называете нас до сих пор троцкистами.
Полипов сперва смотрел на Лахновского с недоумением. Тот тоже не отрывал от него воспалённого взгляда. Розовые пятна всё ползали по его смятому, будто изжёванному лицу.
Через несколько секунд Полипов как-то недоверчиво и растерянно улыбнулся. В водянистых глазах Лахновского устрашающе шевельнулись тёмные точки, зрачки его будто вспыхнули чёрным пламенем, увеличились в несколько раз и тут же снова стали прежними. И усмешка на круглых щеках Полипова истаяла, испарилась мгновенно, брови беспокойно задвигались.
— Вот так, — удовлетворённо произнёс Лахновский. — И ты напрасно… Это была грозная сила! Вы много болтаете о троцкизме, но не знаете, не представляете, какая это была сила… И какое возмездие ждало Россию!
Выговорив это, Лахновский вдруг весь как-то обмяк, распустился, втянул в себя по-старчески, со всхлипом, воздух и поплёлся к занавешенному окну. Когда шёл, плечи его были сгорбленными, маленькими, худенькими.
Дойдя до окна, он там постоял, как недавно в углу, лицом почти уткнувшись в портьеру. Будто мальчишка, которого жестоко и несправедливо обидели и он теперь плакал беззвучно.
— Но ваш… не твой, а ваш, я говорю, проклятый фанатизм одолел и эту силу, — проговорил он хрипло, не оборачиваясь. А потом обернулся, дважды или трижды переступив. — И запомни, Пётр Петрович. Запомни: это вам, всей России, всей вашей стране, никогда не простится!
По-прежнему стояла в комнате глухая тишина, и, едва умолкал голос Лахновского, было слышно потрескивание керосиновой лампы. И ещё Полипову казалось, что по всей комнате разносится гулкий стук его сердца.
— Не простится! — повторил Лахновский. — Троцкого нет… Его ближайшие помощники, верные его соратники осуждены и расстреляны. Но мы многое успели сделать, Пётр Петрович. Промышленность Советского Союза, например, не набрала той мощи, на которую рассчитывали его правители…
Полипов шевельнулся. Лахновский мгновенно сорвался с места, стремительно, как молодой, подбежал к нему, вскинув на ходу страшную свою трость остриём вперёд. Казалось, ещё секунда — и Лахновский пронзит Полипова своим прутом, раскрашенным под деревянную палку. Об этом догадался, кажется, и Полипов, лицо его помертвело, невольно сделав шаг назад, он трясущимися губами торопливо проговорил:
— Арнольд Михалыч?! Арнольд Мих…
— Ты… не веришь мне?! Не веришь? — истерично прокричал Лахновский.
— Почему же… — мотнул головой Полипов, с ужасом глядя на конец трости.
Лахновский поджал губы скобкой, опустил свою трость, воткнул её в ковёр.
— Да, мы терпим поражение сейчас… Мы, Пётр Петрович, сделали многое, но не всё… недостаточно для нашей победы. Ничего. Борьба да-алеко-о не окончена! Наших людей ещё мно-ого в России. А за её пределами ещё больше. Ну, не трясись. Сядь!
Пётр Петрович повиновался.
— Ты даже не представляешь, какими мы располагаем силами. Какой мощью… Только действовать будем теперь не спеша. С дальним и верным прицелом.
Он, говоря это, смотрел на Полипова как-то странно, будто ожидая возражения и готовый будто при первых же звуках его голоса обрушиться на него сверху, как коршун на цыплёнка, повалить на ковёр, раздавить ногами, приткнуть к ковру своей тростью. Рука его, сжимавшая трость, уже нетерпеливо подрагивала. И Полипов, кажется, понимал его состояние и его намерение, глядел широко раскрытыми глазами на худую, высохшую руку старика, дёргал губами, но ничего не говорил.
— Я много думал над будущим, Пётр Петрович, — неожиданно усмехнулся Лахновский мягко и как-то мирно, добродушно. — Конечно, теперешнее поколение, впитавшее в себя весь фанатизм так называемого марксизма-ленинизма, нам не сломить. Пробовали — не получилось. Да, пробовали — не получилось, — ещё раз повторил он раздумчиво. И, в который раз оглядывая Полипова с головы до ног, скривил губы. — Немало, немало до войны было в России, во всём Советском государстве слишком уж ретивых революционеров, немало было таких карьеристов и шкурников, как ты… На различных участках, на самых различных должностях, больших и малых. Кто сознательно, а кто бессознательно, но такие сверхреволюционеры и такие лжекоммунисты, как ты, помогали нам разлагать коммунистическую идеологию, опошлять её в глазах народа, в сознании самых оголтелых, но не очень грамотных её приверженцев. А некоторые из таких… и ты вот, к примеру, способствовали ещё и дискредитации… а иногда и гибели наиболее ярых коммунистов… Они летели со своих постов, оказывались в тюрьмах и лагерях. Они умирали от разрыва сердца, или их расстреливали…
По широкому лбу Полипова катились капли пота, но он не решался стереть их, боялся теперь даже шевельнуться.
— Да-а, — вздохнул Лахновский обессиленно и тоскливо, глядя на его взмокший лоб, — всем этим мы умело пользовались. Но всего этого было мало. Мало…
Ничего не выражающие глаза Лахновского, упёршиеся в Полипова, тускнели всё больше, мертвели, и казалось тому, застынут сейчас навечно, и Лахновский, постояв ещё секунду-другую, столбом повалится вбок, высохшее его тело, обтянутое каким-то старомодным сюртуком, бесшумно упадёт на толстый ковёр, а трость, на которую он сейчас опирается обеими руками, отлетит в сторону.
Но Лахновский не упал, даже не качнулся, безжизненные глаза его дрогнули, зрачки засветились чёрными точками, и он прикрыл их смятыми, без ресниц, веками.
— Да-а, — извлёк из себя слабый звук Лахновский. — Но мир, Пётр Петрович, в конечном счёте очень прост. Очень прост…
Только теперь Полипов осмелился поднять руку и обтереть пот со лба, со щёк. Лахновский кивнул, будто одобрил это.
— Придёт день — война закончится, — продолжал он. — Видимо, русские войска всё же перейдут свою границу, вступят в Германию, займут Берлин.
И страшно подумать — что будет с Европой? Но… вот говорят — нет худа без добра.
Это так.
Но и добра без худа нету.
Самые могущественные страны мира — Америка и Англия — разве позволят коммунистической идеологии беспрепятственно расползтись по всей Европе? А? Разве позволят потерять Европу? А?

Полипов дважды как-то дёрнулся, будто каждый раз хотел встать, вскочить. Но не встал, а только что-то, промолвил невнятно.

— Что?! — яростно прокричал Лахновский.

— Я говорю… сделают, конечно, всё, чтоб не позволить.

— Дурак! — взревел старик, метнулся опять к портьере и, дойдя до неё, стремительно обернулся. — Дурак ты, но… правильно, всё сделают. Хотя что-то… какие-то страны мы, возможно, потеряем. Ну, например, Польшу. Чтобы дойти до Германии, надо перейти через всю Польшу прежде всего, через Румынию. Да-с! А это значит, что на пути советских войск будут Венгрия, Чехословакия. И не знаю, какие ещё страны. И, войдя в них, русские установят там свои порядки, конечно. Это ты, Пётр Петрович, правильно сказал.

И хотя Полипов ничего такого не говорил, возражать не стал, сидел тихо и пришибленно, стараясь не смотреть теперь на сердитого старика.

— Это ты правильно, — повторил Лахновский и продолжал устало и раздражённо: — Америка и Англия не всегда будут на стороне России.
Почему же сейчас на её стороне?
Видимо, боятся, что, если падёт Россия, Англию Гитлер проглотит, как хохол галушку.
Ну, а тогда с Америкой разговор будет крутой.
И не устоять ей. Американцы какие вояки?
Пьянствовать да с бабами развратничать — это умеют.
А воевать?
Не-ет.
И океан их не загородит.
Вот почему они покуда с Россией.
Но падёт Германия — и они очнутся…
Очнутся, Пётр Петрович!
Другого обстоятельства быть не может.
И не будет!

Потом Лахновский долго стоял неподвижно, будто прислушивался к чему-то тревожно. Полипов, обеспокоенный, тоже напряг слух, но в мёртвой тишине, царящей в комнате, не уловил даже малейшего звука.

— Да, после войны мы будем действовать не спеша, с дальним и верным прицелом, — вернулся к прежней мысли Лахновский. — Всё очень просто в мире, говорю, всё очень просто. Нынешнее поколение не сломить… Что ж, мы возьмёмся за следующие. Понимаешь, Пётр Петрович?

Полипов хотел сказать «нет», но лишь беззвучно мотнул головой.

— Ах, Пётр Петрович, дорогой ты мой человек! — неожиданно тепло, как-то по-отечески, промолвил Лахновский. — Всё в мире, я же говорил, имеет обыкновение стареть. Дома, деревья, люди… Видишь, как мы постарели с тобой. Это закон, абсолютный закон природы. Сама земля стареет. Но она вечна. А люди умирают, на смену им приходят другие.
В течение нескольких десятков лет одно поколение сменяется другим. Это-то хоть в состоянии понять?

— Ну и что же, что сменяются?

Лахновский недовольно поморщился от такой непонятливости и терпеливо продолжал ему растолковывать, как маленькому:

— Я ж тебе и объясняю…

В этом веке нам уже не победить.

Нынешнее поколение людей в России слишком фанатичное.

До оголтелости.

Войны обычно ослабляли любой народ, потому что, помимо физического истребления значительной части народа, вырывали его духовные корни, растаптывали и уничтожали самые главные основы его нравственности.

Сжигая книги, уничтожая памятники истории, устраивая конюшни в музеях и храмах…

Такую же цель преследует и Гитлер.

Но слишком он многочислен, что ли, этот проклятый ваш советский народ…

Или он какой-то особый и непонятный…

И в результате войны он не слабеет, а становится сильнее, его фанатизм и вера в победу не уменьшаются, а всё увеличиваются.

Гитлер не может этого понять, а если бы понял, как-то попытался бы выйти из войны.

Значит, он обречён, и его империя, его тысячелетний рейх, накануне краха…

Значит, надо действовать нам другим путём.

Помнишь, конечно, Ленин ваш сказал когда-то: мы пойдём другим путём.
Читал я где-то или в кино слышал…
Что ж, хорошая фраза.

Вот и мы дальше пойдём другим путём.

Будем вырывать эти духовные корни большевизма, опошлять и уничтожать главные основы народной нравственности.

Мы будем расшатывать таким образом поколение за поколением, выветривать этот ленинский фанатизм.

Мы будем браться за людей с детских, юношеских лет, будем всегда главную ставку делать на молодёжь, станем разлагать, развращать, растлевать её! — Сморщенные веки Лахновского быстро и часто задёргались, глаза сделались круглыми, в них заплескался, заполыхал яростный огонь, он начал говорить всё громче и громче, а под конец буквально закричал:
— Да, развращать!
Растлевать!
Мы сделаем из них циников, пошляков, космополитов!

Лахновский был теперь страшен. Выкрикивая всё это, он метался по всей комнате, глубоко втыкал свою трость в ковёр, белая маленькая голова его тряслась, глаза горели безумным огнём, и, казалось Полипову, на тонких, иссохших губах его проступает пена, пузырится и лопается.

— Ну, допустим… — невольно произнёс Полипов, испуганный, ошеломлённый. — Только сделать это как?

— На место! — в самое ухо саданул ему клокочущий от ярости голос Лахновского.

Полипов качнулся и тут только обнаружил, что он снова поднялся со стула. Нащупал рукой его спинку, оперся на неё. Лахновский, стоявший рядом, давил на него глазами.
Помедлив немного, Полипов сел. Ухо, в которое Лахновский выкрикнул ему эти два слова, горело, будто и в самом деле в него чем-то ударили.

— Как сделать? — проворчал Лахновский уже без прежнего гнева. Ярость его, мгновенно возникающая, так же мгновенно и утихала, словно уходила куда-то, как вода сквозь сито. Так случилось и на этот раз, и перед Полиповым стоял опять безобидный, будто и беспомощный, одряхлевший старик, устало опирающийся на свою трость. — Да, не легко это сделать, Пётр Петрович… А главное — не так скоро… невозможно быстро достичь этого. Десятки и десятки лет пройдут. Вот что жалко.
Полипов приподнял голову. Лахновский поймал его взгляд и, словно зацепив чем-то, долго не отпускал.
Так они, глядя друг на друга, какое-то время безмолвствовали. Один стоял, другой сидел, но оба словно превратились в окаменевшие изваяния.

— Что? — промолвил наконец Лахновский. — Думаешь: откуда у этого чёртова Лахновского такой фанатизм? И зачем ему? Подохнет ведь скоро, а вот, мол…
— Н-нет…
— Не ври, думаешь! — обрезал его Лахновский.
— И это хорошо.
Сам видишь — у них есть фанатики, и у нас есть.
Ещё какие есть!
Намного яростнее и непримиримее, чем я.
Знай это.
Запомни.
Конечно, моя жизнь кончается.
Ну что ж, другие будут продолжать наше дело.
И рано или поздно они построят в России, во всех ваших советских республиках, совершенно новый мир… угодный всевышнему.
Это случится тогда, когда все люди… или по крайней мере большинство из них станут похожими на тебя.
Ведь ты, Пётр Петрович, не станешь же… не будешь с оружием в руках отстаивать старый коммунистический мир?

— Сейчас — борюсь, как видишь. — Полипов дёрнул плечом, на котором топорщился майорский погон.
— Ну, сейчас, — усмехнулся Лахновский. — Да и какой ты борец даже сейчас?.. А потом, когда соответствующим образом будет подготовлен весь народ…

— Теория хороша, — усмехнулся и Полипов, начав опять смелеть.
— Легко сказать — весь народ.
А как, ещё раз спрашиваю, это сделать вам?
У партии… коммунистов гигантский идеологический, пропагандистский аппарат.
Он что, бездействовать будет?
Сотни и тысячи газет и журналов. Радио. Кино. Литература. Всё это вы берёте в расчёт?

— Берём, — кивнул Лахновский.

- Советский Союз экономически был перед войной слабее Германии. Меньше, значит, было танков, самолётов, пушек. И всего прочего. Да и сейчас, может быть… Впрочем, сейчас — не знаю. Но пресса… идеологический аппарат сделал главное — воспитал, разжёг до предела то, что вы называете фанатизмом… а другими словами — патриотизм к своей земле, гордость за свой народ, за его прошлое и настоящее, воспитал небывалое чувство интернационализма, любви и уважения народов друг к другу, привил небывалую веру в партию коммунистов… И в конечном счёте — веру в победу, — говорил Полипов, сам удивляясь, что говорит это. Но, начав, остановиться уже не мог, чувствовал, что теперь ему необходимо до конца высказать свою мысль. — И вы видите — народ захлёбывается в своей этой гордости, в своей преданности и патриотизме, в вере и любви. Этим и объясняются все победы на фронте… все дела в тылу. Солдаты, словно осатанелые, идут в бой, не задумываясь о гибели! На заводах, на фабриках люди по двадцать часов в сутки стоят у станков! И женщины стоят, и дети! В селе люди живут на картошке, на крапиве — всё, до последнего килограмма мяса, до последнего литра молока, до последнего зерна, отдают фронту. Все, даже самые дряхлые, беспомощные старики и старухи, выползли сейчас в поле, дёргают сорняки на посевах. Вот как их воспитали! И это… всё это вы хотите поломать, уничтожить, выветрить?

— Это, — кивнул Лахновский, выслушав его не перебивая.

— Ну, знаете…

— Именно это, Пётр Петрович, — спокойно повторил Лахновский. — Ты не веришь, что это возможно, и не надо. Считай меня безумным философом или ещё кем… Я не увижу плодов этой нашей работы, но ты ещё, возможно, станешь свидетелем…
Лахновский, зажав трость под мышкой, опять вынул табакерку, раскрыл её, забил одну ноздрю, потом другую табаком.

— Газеты, журналы, радио, кино… всё это у большевиков, конечно, есть.
А у нас — ещё больше.
Вся пресса остального мира, все идеологические средства фактически в нашем распоряжении.

— Весь этот остальной мир вы и можете… оболванить, — почти крикнул Полипов. — А народов России это не коснётся.

— Как сказать, как сказать… — покачал головой Лахновский, спрятал табакерку, начал опять остриём трости ковырять в ковре. А поковыряв, произнёс со вздохом:

— Сейчас трудно всё это представить… тебе. Потому что голова у тебя не тем заполнена, чем, скажем, у меня. О будущем ты не задумывался. Окончится война — всё как-то утрясётся, устроится. И мы бросим всё, что имеем, чем располагаем… всё золото, всю материальную мощь на оболванивание и одурачивание людей! Человеческий мозг, сознание людей способно к изменению. Посеяв там хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в эти фальшивые ценности поверить! Как, спрашиваешь? Как?!

Лахновский по мере того, как говорил, начал опять, в который уж раз, возбуждаться, бегать по комнате.

— Мы найдём своих единомышленников… своих союзников и помощников в самой России! [/size]— срываясь, выкрикнул Лахновский.

Полипов не испытывал теперь беспокойства, да и вообще всё это философствование Лахновского как-то не принимал всерьёз, не верил в его слова. И, не желая этого, всё же сказал:

— Да сколько вы их там найдёте?

— Достаточно!

— И всё равно это будет капля в море! — из какого-то упрямства возразил Полипов.

— И даже не то слово — найдём… Мы их воспитаем! Мы их наделаем столько, сколько надо! И вот тогда, вот потом… со всех сторон — снаружи и изнутри — мы и приступим к разложению… сейчас, конечно, монолитного, как любят повторять ваши правители, общества. Мы, как черви, разъедим этот монолит, продырявим его.

Молчи! — взревел Лахновский, услышав не голос, а скрип стула под Полиповым. — И слушай!

Общими силами мы низведём все ваши исторические авторитеты ваших философов, учёных, писателей, художников — всех духовных и нравственных идолов, которыми когда-то гордился народ, которым поклонялся, до примитива, как учил, как это умел делать Троцкий. Льва Толстого он, например, задолго до революции называл в своих статьях замшелой каменной глыбой. Знаешь?
— Не читал… Да мне это и безразлично.
— Вот-вот! — оживился ещё больше Лахновский. — И когда таких, кому это безразлично, будет много, дело сделается быстро. Всю историю России, историю народа мы будем трактовать как бездуховную, как царство сплошного мракобесия и реакции. Постепенно, шаг за шагом, мы вытравим историческую память у всех людей. А с народом, лишённым такой памяти, можно делать что угодно. Народ, переставший гордиться прошлым, забывший прошлое, не будет понимать и настоящего. Он станет равнодушным ко всему, отупеет и в конце концов превратится в стадо скотов. Что и требуется! Что и требуется!

Горло у Лахновского перехватило, он, задыхаясь, начал чернеть и беспомощно, в каком-то последнем отчаянии, стал царапать правой рукой морщинистую шею, не выпуская, однако, трости из левой. Потом принялся кашлять часто, беспрерывно, сильно дёргая при этом головой, вытягивая шею, словно гусь при ходьбе.
Откашлявшись, как и первый раз, вытер платком глаза.

— Вот так, уважаемый, — произнёс он голосом уже не гневным, но каким-то высокопарным. — Я, Пётр Петрович, приоткрыл тебе лишь уголочек занавеса, и ты увидел лишь крохотный кусочек сцены, на которой эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная по своему масштабу трагедия о гибели самого непокорного на земле народа, об окончательном, необратимом угасании его самосознания… Конечно, для этого придётся много поработать.

Полипов Пётр Петрович не знал, что когда-то, давным-давно, укрываясь в Новониколаевске от возможного разоблачения за всю свою деятельность, Лахновский такие же бредовые идеи развивал перед его будущей женой. Он не знал и знать не мог, что за все долгие годы, прошедшие после этого, в оцепеневшем от злобы и ненависти мозгу Лахновского ничего нового не родилось. Оглушённый и раздавленный всем услышанным, он изумлённо глядел на Лахновского, стоящего неподалёку от него в какой-то странной позе — одной рукой тот опирался на трость, другой на спинку кресла, ноги его будто не держали, и он, полусогнувшись, висел между тростью и креслом, тяжко задумавшись о чём-то в таком положении. Мозг Полипова не мог во всём объёме воспринять смысл всего сказанного, он не мог определить, серьёзно всё это или нет, нормальный перед ним этот человек, этот Лахновский, или ненормальный. Пётр Петрович лишь был поражён нарисованной ему апокалипсической картиной.
— Да-а… Ловко, — растерянно произнёс он после длительного молчания.
— Что? — резко воскликнул, будто очнувшись от забытья, Лахновский.
— Планы ваши, конечно… решительные. Только никогда вам их не осуществить, — мотнул головой Полипов.
Лахновский ещё раз встряхнулся, выпрямился. Проговорил торопливо:
— Тебе этого не понять. Не понять… Да бог с тобой. Не всем дано. Лахновский ковыльнул к дверям, толкнул её, крикнул:
— Где там ты? Эй…
Он обернулся. Следом за ним вошёл Валентик.
— Вот он тебя отведёт за линию фронта. Как привёл, так и отведёт. Оставит там где-нибудь… А я устал. Ступай.
Полипов поднялся, постоял, глядя на Лахновского, не зная, надо или не надо ему что-либо говорить.
И Лахновский, уперев в него свои зрачки, плавающие, как поплавки, в водянистых глазах, тоже молчал. Потом губы его раскрылись, обозначив тёмную щёлку рта.
— Живи как можно дольше, Пётр Петрович, — усмехнулся Лахновский. — А служи как можно выше. Чем выше, тем лучше для нас…
Это было последнее, что Полипов услышал от Лахновского.

* * * *

[Эдик]

phpBB [media]

[Volt]

Томас Лиготти/Песни Мертвого Сновидца. Тератограф
Томас Лиготти — единственный из писателей, работающих в жанре ужасов, кого при жизни издали в престижной серии «Penguin Classics», тем самым официально включив в американский литературный канон. Его часто называют истинным приемником Эдгара По и Говарда Лавкрафта, а его произведения сравнивают с рассказами Франца Кафки, Бруно Шульца и Владимира Набокова. Книги Лиготти повлияли на множество писателей, стали источником вдохновения для первого сезона сериала «Настоящий детектив», послужив основой для монологов Раста Коула в исполнении Мэттью Макконахи. Распадающиеся города, иные пространства, древний и непознаваемый ужас, изысканная проза и раскалывающаяся реальность, в трещинах которой можно разглядеть подлинную тьму бездны — все это рассказы Томаса Лиготти, живой легенды хоррора.

Это писатель, на которого действительно, на уровне глубинных течений, оказали влияние и уже упоминавшиеся столпы жанра, и Лавкрафт с Блэквудом, и Майринк. Разумеется, это и комплимент, и лишнее доказательство самобытности усвоившего великую традицию автора — не стилистически, с разной степенью корявости, отдающего дань предшественникам, но идущего по их стопам в том смысле, что и его в первую очередь интересует безумие сущего. (Отдельная статья по данной книге http://vrgames.by/content/pesni-mertvog ... teratograf)

[hele]

"По собственному признанию писателя, он с 17-летнего возраста страдает паническими атаками и фобиями, а также приступами депрессии, "
И всё же, сейчас ему 65 лет, и столько интересных рассказов написал... в мистическом и ясновидческом стиле. Вот что значит, мистик...

[Volt]

Червь Победитель
Эдгар По

Смотри! огни во мраке блещут
(О, ночь последних лет!).
В театре ангелы трепещут,
Глядя из тьмы на свет,
Следя в слезах за пантомимой
Надежд и вечных бед.
Как стон, звучит оркестр незримый:
То — музыка планет.

Актеров сонм, — подобье бога, —
Бормочет, говорит,
Туда, сюда летит с тревогой, —
Мир кукольный, спешит.
Безликий некто правит ими,
Меняет сцены вид,
И с кондоровых крыл, незримый,
Проклятие струит.

Нелепый фарс! — но невозможно
Не помнить мимов тех,
Что гонятся за Тенью, с ложной
Надеждой на успех,
Что, обегая круг напрасный,
Идут назад, под смех!
В нем ужас царствует, в нем властны
Безумие и Грех.

Но что за образ, весь кровавый,
Меж мимами ползет?
За сцену тянутся суставы,
Он движется вперед,
Все дальше, — дальше, — пожирая
Играющих, и вот
Театр рыдает, созерцая
В крови ужасный рот.

Но гаснет, гаснет свет упорный!
Над трепетной толпой
Вниз занавес спадает черный,
Как буря роковой.
И ангелы, бледны и прямы,
Кричат, плащ скинув свой,
Что «Человек» — названье драмы,
Что «Червь» — ее герой!

В последнем пире арлекина (Лиготти) прекрасно изображена элевсинская мистерия. Главный персонаж повести, в котором можно увидеть старший аркан Отшельник, приезжает в Мирокав. По заведенной там традиции во время зимнего равноденствия отмечается большой праздник шутов (клоунов). По волею судьбы главный герой становится свидетелем мистической инициации. Он совершает символический спуск в Аид и наблюдает за поеданием червями Коры-Персефоны. Символически Отшельник, 9 аркан - это символ Йод или семени. Семени зарождения внутренней духовной жизни. Тогда как Шут, 0 аркан - есть уже предел, мы его видели в маскараде мертвого мечника. Шут также относится к Отшельнику как 0 к 9.

[hele]

Коры-Персефоны.

"Имя «Кора» означает «Дева»,..."
"Ее считают олицетворением юной весенней зелени, самой весной ..."

Вообще весь материал здесь назван "Персефона - богиня Подземной Весны.."
Подземной - потому что затем она стала супругой самого Аида.
https://color-harmony.livejournal.com/125665.html

Недавно нарисовала картинку, и там основной цвет, "майская зелень"... есть правда и много фиолетового.
Если кто хочет, могу показать здесь.

[Гардо]

Википедия. Персефона:

Невозможность объяснить имя Персефоны, исходя из греческого языка, заставляет предполагать, что она является древней местной богиней, культ которой был распространён до вторжения греков на Балканский полуостров. У завоевателей греков свой культ Персефоны сливается с местным культом богини-девы Коры.

Wikipedia. Persephone:

Гомер описывает её как грозную, почтенную, величественную королеву подземного мира, которая осуществляет проклятия людей на души мертвых. Она становится королевой преступного мира благодаря ее похищению и последующему браку с Аидом, богом подземного мира. [1]

Persephatta (Περσεφάττα) означает «женский молотильщик зерна»; первая составляющая имени происходит от протогреческого «perso-» (относится к санскриту «parṣa-»), «пучок зерна», а вторая составляющая имени происходит от протоиндоевропейского * -gʷn-t-ih , от корня * gʷʰen- "нанести удар".

[1] - Мартин Нильссон (1967). История греческой религии т. I, стр. 462-463, 479-480.

[hele]

В Ашане, в новинках появилось несколько толстых книг, примерно по 1000 р.
Лучшие произведения некоторых авторов, под одной обложкой (серия).
Есть Джордж Оруэлл. Среди произведений "Да здравствует фикус", открыла, упоминается социализм, в споре друзей.
Завершает том, "1984". Министерство Правды...

Также, есть Ирвин Шоу, в книге "Богач, бедняк", и еще одно, с подобным названием.
Помню, хорошую экранизацию "Богач, бедняк"..., и нашу.

[Volt]

Роман посвящён истории дипломатических отношений Российской империи с центральными европейскими державами (Австрийской империей, Второй французской империей, Прусским королевством, Северогерманским союзом, Германской империей, Британской империей, Итальянским королевством и другими странами) в период острейших европейских политических кризисов, войн, революций и переговорных процессов 1850 — 1870-х годов.

В центре романа — «битва» двух «железных канцлеров»: дипломатическая дуэль между государственным канцлером, министром иностранных дел Российской империи Александром Горчаковым (1798—1883) и министром-председателем правительства Пруссии, канцлером Северогерманского союза, рейхсканцлером Германской империи Отто фон Бисмарком (1815—1898), каждый из которых стремится к максимальному укреплению мощи своей страны и усилению её политического влияния в Европе и мире. Главная цель Горчакова — денонсация Парижского мирного договора (1856), навязанного России после Крымской войны и запрещавшего ей держать военно-морской флот в Чёрном море. Главная цель Бисмарка — объединение раздробленных немецких земель в единое государство под главенством Пруссии. Оба канцлера ценой длительной дипломатической борьбы, стратегических союзов, взаимных уступок, военных и политических столкновений добиваются поставленных целей.